Привет. Мое имя Гордон Коин. Да, с именем мне не очень повезло, да и черт с ним. Сейчас я собираюсь рассказать о себе и мне определенно плевать, интересно вам это или нет.
В первую очередь это нужно мне. Почему? Если бы я знал, просто так принято говорить. Похотливые и самовлюбленные мозгоправы, достаточно часто убеждали меня в том, что это необходимо. И видимо хорошо преуспели в своей жажде нанести добро, они были так убедительны, что я и сам поверил в это. Хотя конечно же, ни за что не признаюсь им в этом! Довольно их слащавых улыбочек и заранее продуманных жестов с поразительной способностью манипулировать глазами, да так, что даже самый скептик и садист, поверит в их искренность сопереживания. Но достаточно о них. Сейчас речь пойдет исключительно обо мне.
Траншеи
Мой брат умер. Потому, что он никогда не рождался. Но если бы у меня был брат – он непременно бы умер.
Я лежал засыпанный землей. Я это точно знал. Потому, что вокруг меня и подомной было влажно, темно и душно. Запах земли не спутаешь ни с чем другим. Никогда. Это не запах мокрой тряпки, это не затхлый, придавленный мхом запах болота. Нет – это запах земли. Он особенный. Он удушливый и он везде.
Мои глазницы закрыты, веки не открыть – земля и незнакомые части тел знакомых мне людей, громоздились сверху на мне. Я чувствовал их ребрами и затылком. А еще сверху была земля.
Как же глубоко я лежал – я не знал. Знал только, что под землей. Знал и мне было страшно. Но страшно не от того, что я умру – я бы с радостью. Нет. Мне было просто противно! Я не люблю насекомых, которые так любят копошится во всяком дерьме, а потом взлетать в небо и садиться на ни в чем неповинных людей своим обезображенным и оскверненным нечистотами телом. А еще, я не люблю вязкую или сухую, рассыпчатую или липкую землю. В любом виде не люблю землю. От понятия земли и чернозема, до определения грязь – достаточно короткий шаг. И это правда. Да, вот стою я на пушистой, только что вспушенной, прополотой земле, и наклоняюсь я, например, ягоду поднять или веточку красивого дерева, не важно, и земля тут же, как вурдалак, как оборотень, моментально оборачивается грязью и скалит мне свои черные гнилые зубы! И это уже не земля, ни плодородная матушка – нет! Это грязь! Грязь под ногтями, сухая и до остервенения въедчивая грязь в отпечатках пальцах, грязь, которая скрипит на зубах, стоит лишь открыть рот, грязь, которая прилипает к ботинкам и редко отмывается от штанин, если к ней еще присоединится травушка-муравушка, будь они все неладные!
И вот я лежу в этой чертовой грязи! Я в ужасе. Приступ гнева и паники раздирает мне обожженное беспомощностью неба, и если бы не упирающийся в разбитые лопатой губы, колени моего сотоварища, я бы точно орал и бранился во все горло. Но я вынужден молчать. Молчать не по собственной воли, но по принуждению, словно пленник или прокаженный какой-то. И я лежу и ничего не могу сделать. Меня придавили со всех сторон, а я вдавливал кого-то. И лежим мы вот такие, уверен недобитые, полумертвые и самое главное – грязные и молчим.
Спустя неопределенное время, под грязью вычислить время невозможно. Тем более, когда у тебя прострелено колено, когда кипишь от ярости и лихорадка, как самая дешевая потаскуха впивается в твое изувеченное тело. Я почувствовал, что мы все, всем нашим дружным шаром сплетенных чресл, медленно и уверенно проваливаемся вглубь, к самому центру грязи, прямиком в объятия раскаленной магмы. Мне даже показалось, что я уловил жаркое движение меланхолических пород. Теперь я не на шутку испугался. Я даже позабыл о своей неприязни к земле и грязи. Я забыл все на свете, даже кто я есть на самом деле. Это плавное и упорное скольжение в низ заставило меня оцепенеть. Я не мог больше думать ни о чем! Больше не было меня, моего я, была только одна единая, однородная масса окоченелых тел, гигантский чертов шар состоящий из евреев, поляков и меня. И все. И больше ничего. А где-то там. Высоко, для меня все что было над землей уже считалось высоко, стояли самовлюбленные, пьяные фрицы и слепые солдаты, которые еще так и не поняли, что натворили, и которые, возможно умрут раньше своих командиров, потому что когда до них дойдет весь ужас и бессмыслица содеянного, они обязательно застрелят себя или просто потеряют контроль, перестанут подчиняться и расплескав в дешевом шнапсе последнюю осторожность, подорвутся на мине.
Мы продолжали двигаться. Неуклюже руки, ноги, чьи-то затылки ударялись о мое все еще живое тело. Где-то приглушенно доносились хрип и стоны. Значит я не один, еще кто-то из моих товарищей жив. Но плевать. Мы в земле, в грязи и идем ко дну. Я почувствовал, как сильно мне сдавило грудь, поломанное ребро уперлось мне прямо в легкое, так мне по крайней мере казалось и вот-вот словно бага, проколет его. Я засвищу как резиновый воздушный шарик, сдуюсь, выпущу последний хрип, похожий больше на старческий метеоризм и не будет меня. Вообще. Нет меня и все.
Наверное, в этот момент, самый-самый близкий к смерти, я подумал о Боге, а Он, видимо, подумал обо мне.
Сначала это было резким движением, потом толчок, потом скрежет металла, а потом. С меня сняли нагромождавшиеся повсюду тела, меня приподняли и положили на раскаленную жестяную плиту. Может это и не плита, а так просто кусок какого-то металла. Ведь было жарко. Солнце слепило мне глаза. И я увидел. Увидел все. Четко и предельно ясно. Как никогда радуясь солнцу, я смотрел во все глаза, и хотя у меня их всего два, но я смотрел ими всеми! И я был счастлив. И я плакал. Как дурачок, как жалкий мальчишка, и не стыдился этого. Да потом, мне было неловко вспоминать это. Но меня выкопали. И я жив. И я. Жив.
И верите, мне плевать скольким еще повезло уцелеть и жить дальше. Честно, глубоко плевать. Там на дне, в середине грязи я попрощался со всеми конкретно навсегда. И после всего этого, мне было до задницы кто из них и каким образом спасся, хоть они и лезли ко мне с мокрыми объятиями – я их отстранял от себя и каждый раз хоронил по новой, пока через пару лет они наконец не заткнулись и не оставили меня в покое.
Да, возможно я грубый. Возможно я жестокий. И что? Это кого-то убило? Если нет, то мне плевать. Я живой.
Я не понимаю мух
Сегодня я проснулся достаточно рано. Знаете, не могу спать, когда солнце светит. Совсем не могу. А еще эта невыносимая жара. Ненавижу жару. Сознание плавится и тянется словно карамель какая-то. Это предельно невыносимо! Вот думаешь-думаешь, а форму твоя мысль так и не обретает. Черт! И я готов взорваться. Все вокруг плывет и липкие нити помутневшего сознания прилипают куда угодно, но только не к черепу. У меня и так, не все в сборе, комплектация моего разума не полная. А еще это солнце.
И вот выхожу я на балкон, и слышу жужжание. Монотонное и отчаянное такое. Вижу черную жирную муху, бьющуюся в стекло, как одержимая. Махнул я рукой, а она тварь в комнату залетела. Решил я устроить охоту. Почему бы и нет. Думать то не о чем все равно. Без мыслей и упорядоченных концепций, ровными рядами выстроенных планов – человек превращается в одураченное животное. Вот и я поддался развлечению охотника, словно туповатый зверь. Гоняю ее из стороны в сторону. Дверь кухни плотно заперта, путей отступления у мухи нет. И я с победоносным криком хватаю ее громадной рукой! Ловлю прямо на лету! Рука у меня не большая, но относительно пропорций насекомого, достаточно велика, чтоб муха, если бы могла, определенно вообразила бы меня Богом. И держу я ее в этой руке, кожей чувствую, как щекочет она меня в предсмертной агонии. Бьётся своими тонкими лапками стирая вспотевшие уже крылья, трется брюшком и просто шевелится там – внутри, в моем сжатом кулаке. И хотелось мне прищелкнуть ее. Знаете, как они лопаются? Такой короткий и удивительно отчетливый звук «щелк!» и нет мухи. Но я не стал этого делать. Тошнота подступила к горлу, когда я представил белую кашицу, вытекающую из брюха, и разом восстали призраками сотни убитых мною насекомых. В уши ворвалось это победное, игривое «щелк!». Я выпустил ее судорожно промывая руки после неравной схватки. Я открыл рот и постарался выблевать все звуки «щелк!», но только издал жалкую, протяжную и сдавленную отрыжку. Умыл лицо и принял свой образ Бога, в подобающем виде. Я сел на табурет, закинул ногу за ногу и стал устало созерцать, наблюдая за сконфуженными потугами остаться в живых, только что дарованной мной столь милосердно жизнью.
Муха металась по кухне, совершая невероятные маневры, словно потерявший связь с землей оголтелый летчик. Меня всегда поражало, как они не разбиваются о стены и прочие бытовые предметы. Они – это мухи. Если бы я носился в воздухе с такой скорость, уже б давно превратился в раздавленное пятно неудачника.
И смотрю я на нее со своего табурета, такой огромный и спокойный и ума не приложу, что у нее на уме? Вот вылетела моя бывшая жертва на балкон и давай биться со всей своей «насекомьей» дури в окно. Бьется – бьется, жужжит, возмущается, а результатов ноль! Открытое окно, буквально в нескольких сантиметрах от нее. Там, там ей и солнце, и воздух и запахи всевозможные, неужели она не чувствует, что свобода так близка? Я бы понял ее, если бы она была лошадью. Но муха, обладает исключительным зрением, точнее зрительной системой! Да, возможно именно эта особенность бинокулярной оптической системы и мешает ей? Возможно окно, настолько заливает свет, что она не в состоянии распознать другие предметы, отражающие свет, т.е. с мухой происходит временная слепота, в следствии чего возникает паника?! Я не знаю. Я не понимаю мух. Поэтому я их убиваю.
Кого же я убил?
Я изучал историю. Я до-олго изучал историю. Не потому, что мне было интересно, просто мне твердили, что я должен учиться, и я учился. Мне говорили, что я должен нести транспарант, и я нес. Мне говорили следить за соседями, и я следил. Мне говорили петь гимны, и я пел. Мне говорили, что я должен улыбаться, и я улыбался так, что кости белели и челюсть сводило судорогой. Не потому что я верил во все, что происходило. Нет. Я этого даже не понимал. Просто мне так говорили. У меня это не вызывало ни восторга, ни ненависти. Я просто делал то, что делали все. Я был похож на обреченное животное, которое тянут, и оно идет. А когда я поворачивал голову, видел, как тянут за такие же веревки тысячи других обреченных. А когда кто-то решался противостоять коллективному шествию в прекрасное куда-то, его жестоко наказывали кнутом или просто стреляли в голову, а точнее в затылок. А учитывая, что тогда я хоть не понимал в деталях для чего я живу, тем не менее умирать не собирался. Поэтому шел туда, куда тянули, делал то что приказывали.
Уже позднее я узнал, что стимул – это особый такой металлический наконечник на деревянном шесте. Им в старину погоняли буйвола, запряженного в повозку, вонзая без зазрения совести в бок или любую мякоть эксплуатируемого животного клиновидное, острое копье, похожее чем-то на неумолимого овода. Поэтому, сейчас, меня порой бросает в дрожь, при упоминании стимула к жизни или еще какой хрени. Получается, что дело обстоит так: человек не может найти для себя смысл что-либо делать, и потому прибегает подсознательно или умышленно к болевым пинкам со стороны того или иного проявления жизни. Короче, чтобы жить, многим нужно страдать, шпынять себя, испытывать боль. Для меня это странно. Но достаточно объективно и понятно. Но речь обо мне.
И вот иду я в этом великом шествии. Тянут меня и тянут, рассказывают, как мне жить и правильно мыслить, и я не сопротивляюсь. Так пролетают годы и вот я попал в институт.
А когда мне стало интересно, по-настоящему, изучать и учиться – меня призвали в армию. И не просто на учения, а сразу воевать. Да, конечно я прошел боевую подготовку, нас этому готовили еще с детства: такое себе подрастающее поколение убийц.
Сначала меня должны были зачислить в связисты, но разглядев потенциал стрелка, у меня это правда хорошо получалось, на удивление я был предельно метким и спокойным, тогда, очень давно. Итак, меня комиссовали в стрелковый отряд. Мне дали флаг и показали противника, сказали: Вот твой враг! Убей его. Я убил. Потом мне дали другой флаг и снова показали врага: Теперь это твой враг! Убей его. И я убил. Потом нас погрузили в вертолет и отправили в небеса, посадили на чужую землю и без знамени, просто показали нового противника, и сказали: Это твои враги! Убей их всех! И я убил. И когда мне понравилось убивать – все закончилось. Меня вернули назад.
Я вернулся туда, откуда пришел. Но не шел никого. И тогда мне сказали, что всех их убил я. Однако, я не мог понять, как я мог это сделать? Почему, находясь совершенно на другом континенте, я мог убить своих близких и дорогих сердцу людей? Тем, более у меня их было не так много. Приемные родители были очень добрыми людьми, и я бы ни за что не выстрелил в них. Этого я не понимал. Не мог разъяснить самому себе, собственную сопричастность с их смертью.
Будучи на чужой земле, упиваясь механическими убийствами, уже тогда, мое сознание постепенно и неуклонно начало свое расслоение. Большое количество наркотических препаратов храбрости, уничтожали мой мозг. Постоянный, беспрерывный страх смерти, ожесточил мое сердце и все эмоции, которые могли бы приобрести совершенно иные качества. Я ведь мог стать хорошим, просто другим человеком. Но вместо этого, я продолжал оставаться обреченным животным. Только на этот раз я не был миролюбивым, я был убийцей. Животным, которому нравится убивать, может быть только человек. Ни одно животное не убивает ради удовольствия. Кто-то может припомнить кошек. Но открою великую тайну – кошки не играют с мышью, они просто оттачивают свое мастерство. Тоже самое обстоит и с птицами, да, кошки любят поохотиться и на первых, и на вторых, и на все что им по силе сцапать. Но это не игра как нам кажется, это простая тренировка, как у бойцов, они изо дня в день оттачивают свои боевые навыки. А я убивал уже не ради спасения себя или того, о чем не понимал, и уже не потому, что мне приказывали, я просто наслаждался убийством. Потому, что другого мне не предложили. И я не защищаю себя. Я отлично помню себя, каким я был, и что думал и что ощущал, когда уничтожал все и вся, без классификации на возрастную и половую принадлежность. Я не был героем, я просто был остервенелым человекообразным животным с разрывающимся на грязные тряпки сознанием.
И вот я думаю. Кого я убил? Я не убивал своих родителей. Меня там не было. Значит кто-то, сделал это за меня, из-за спины, исподтишка? Но кто? Может это и вправду я, только другой, второй я. Значит, ему просто сказали: Убить! И он убил.
Физиогномика
Архитектурный центр ее лица был деформирован. Неправильное окостенение перегородки носа, когда последняя на стадии хряща не достигает основания черепа, приводит к тому, что спинка носа западает, его общая форма оказывается уплощенной. Это не считается катастрофическим дефектом, однако для меня – это было важным.
Я ненавижу мопсов и пекинесов. Я ненавижу курносых существ, они меня отчаянно выводят из себя. Все плоское, априори вызывает у меня агрессию.
Я ненавидел свою жену. Я так сильно ее ненавидел, что каждое утро представлял, как она умирает. Как разбивается ее лицо о стену или как я дробовиком сношу ее чертову голову, со столь уродскими чертами всего! Я ненавидел как она смеется, когда ее отвратительный нос, который по идеи символизирует оптимизм и доброжелательность, прилипал к пухлому, отдутому лицу еще сильнее, при этом вся ее кожа морщинилась, как у сраного шарпея, превращая ее физиономию в некое сплошное месиво тканей и хрящей. Хотя зря я так про собак, да. Лучше бы мне смеяться с шарпеем, чем с этой уродиной. И да, я ненавидел в ней все! Особенно лицо.
Почему я тогда женился? Я не видел ее лица. Она стояла спиной, мы познакомились на пляже. У моей будущей жены был невероятно красивый позвоночник. Я влюбился в ее спину. Я до сих пор восхищаюсь ее красотой. Шея и плавный, слегка выпуклый позвоночник пленили меня с первой секунды. Я больше никогда не видел более красивого позвоночника. И мне пришлось сделать предложение спине. Просто отдельной части ее тела. И по началу, меня это мало тревожило. Пока ее лицо и чертов нос не стали моим повседневным проклятием.
Я занимался любовью со спиной, я завтракал и венчался со спиной. Я никогда не целовал лицо, я украшал поцелуями спину. Я трахал жену только сзади. Я не использовал миссионерские позы, даже когда была кромешная мгла, я не мог целовать ее губы. Ведь совсем близко находился ее курносый нос! Я не смеялся с ней, я не обнимал ее и не прикасался к щекам – там, в складках затаился нос! И она это знала. Наверное, знала, догадывалась, скорее всего, определенно чувствовала мою ненависть и к великому моему отвращению, продолжала меня любить. А может не любить, а просто жить? Я не понимаю женщин, как не понимаю мух. Они кружат над членом, словно это их единственное утешение в жизни. Они выходят замуж за член, рожают десяток новых вырожденцев для члена, моют посуду и встают по утрам ради члена. Терпят побои и колоссальное унижение только ради члена! Но! Зачем? Я не понимаю. Они так бояться член, а еще больше остаться без члена, что готовы терпеть все на свете, только бы остаться с одним единственным членом. Они свято верят, в то, что все перетрется, уладиться, что нужно просто набраться терпения, и они с членом будут счастливы. Прямо мазохистская философия какая-то! Но мы не были счастливы. Я не был счастлив. Уверен – нос тоже не был счастлив! И меня до безумия раздражала ее оптимистическая надежда, ее собственная, нет, коллективно женская сказка о том, что мы будем счастливы, нужно только выдавить из себя ребенка. Новое продолжение ненависти, как будто это какой-то чертов эликсир, способный вернуть мне сердце и неиссякаемую любовь к курносому существу. Глупости, какие! Женщины торгуют спермой, применяют ее как разменную монету, машут договором перед носом члена, как политическим соглашением, но что больше всего меня убивает, потом, неприкрыто и неистово ненавидят собственных детей! Я знаю, зачем они это делают! Они, эти странные женщины со своим убогим фанатизмом к члену, используют свои детородные возможности, только чтоб произвести на свет несчастное дитя, новые уши, материализовавшуюся их собственную ненависть и потом всю оставшуюся жизнь гнобить неповинное дитя в том, что у них что-то когда-то не сложилось с членом! Чтоб вливать в эти маленькие ушки свои несчастные однотипные истории, давая объективность абсурдным оборотам и фантазиям из разряда «а вот если бы, да кабы! А вот сколько я всего пережила! Сколько я всего стерпела и сделала! А он! А ты! Все из-за тебя!» и в итоге, ребенок – это всего лишь катализ ее собственных неудач. Таким образом, из разгневанного чрева вылезут будущие подстреленные еще в утробе уроды! Которые потом, вымещают свою злобу на все, что станет на их пути!
Что ж, мне повезло. Мое семя не дало ей долгожданного урода. Хотя нос так старался. А я продолжал смотреть на нее каждый день, и мне было жаль ее. Но не долго, отвращение превозмогало над милосердием, и я ее убил.
Не собственными руками. К сожалению, нет. Своим желанием. Своими мыслями, своим бездействием и равнодушным присутствием.
Нос убил какой-то член вместо меня, словно пространство, помня мои окровавленные руки, решило дать мне милостыню и само подобрало персонаж для исполнения приговора. Я в этом не участвовал. Я только опознал тело. И черт меня дери! Более 40 колотых ран по всему телу! И ни одного попадания в лицо. Мне подумалось, что это какая-то злая «недошутка»! Я рассмеялся прямо в морге. Конечно, учтивые врачи и следователи подумали, что это нервное. Еще бы! Как тут не нервничать! Искромсанное тело лежало передо мной! Вот оно, прямо на холодном грязном столе! Лежит как-то в неестественной позе, струпья мяса и запекшейся крови по всему телу, лохмотья испачканного платья, вывернутые колени и порванные босоножки, но! Ни единой царапины на лице! На этом чертовом лице! Ненавистном и жалком лице! Она приоткрыв глаза, с вывернутой шеей таращилась на меня, и я был уверен смеялась! Да, да смеялась надо мной или мне, как это делала все 8 лет! Все долгих отвратных восемь лет!
Я отвернулся от нее, и меня вывернуло прямо на пол. Я облевал ботинки не только себе, но и рядом стоявшему лаборанту. Я не стал извиняться – это же нервное. Вы же все так учтивы и все понимаете! Только я ничего не понимал. Не понимал этого убийцу, который зарезал ее как рождественского кабана, но по морде, о Боже, по морде ни разу не врезал! Неужели он не хотел проломить ей череп, свернуть вечно играющую челюсть, отрезать к чертям собачим этот морщинистый мерзкий «недонос»?! Я ничего не понимал. Как и не понимал все эти пролетевшие восемь лет. И не понимал еще кое-чего.
Я же любил ее спину. Я так любил ее спину. Я до сих пор люблю ее спину. Почему мне не дали просто ее спину? Зачем забирать целиком все тело и тащить его в гроб? Зачем увозить все тело с гниющими кишками и желчью в крематорий? Зачем созывать всех родственников и сослуживцев, чтоб ткнуть их носом в пожелтевшее лицо и синий приоткрытый рот покойника? А потом еще заставлять их целовать разлагающийся труп в лоб или куда им там захочется? Похороны можно смело обозвать ничем иным, как чертовым шоу уродов, при этом я затрудняюсь определить кто более уродливы – живые или мертвые! О да, для некоторых это прекрасное зрелище, и что больше всего меня бесит, людей туда так и тянет, поглазеть на покойника. Словно они примеряют не смерть, а платье: хм, мне пойдет такой цвет? Или, мне к лицу эта модель? Хм, неужели я тоже буду так ужасно выглядеть? Или, о! Как она прекрасна! Я тоже хочу быть такой же красивой, когда умру! И да, да, гроб мне тоже именно из такого же дерева, пожалуйста!
Со всем этим балаганом, я думал только о спине. Я жалел о том, что мне не отдали ее позвоночник. Я настаивал, я просил, но неумолимы были их лица. Они не дали мне ее позвоночник. И я смотрел как опускают гроб и прощался со своей возлюбленной спиной навсегда. Я плакал. Я правда плакал. Плакал от того, что видел и знаю, что происходит с умершим телом через неделю, через месяц, через три года. И я завидовал червям и всевозможным личинкам, у которых сегодня начнется пир с моей спиной. Они выгрызут ее, а потом просто высрут, проглотят снова и опять высрут, пока спина не исчезнет как таковая навсегда. Я больше никогда не увижу мою спину.
Красное и Белое
Мне было семь лет. Я шел по сухой и выжженной траве, подбивая носком сношенных сандалий взлетающих вверх мошек. Палкой я размахивал перед собой, помня, как учила меня мать быть осторожным, ведь в полях водятся степные змеи. Мышей я не боялся, но змей опасался. Тогда, очень давно, я еще не представлял насколько мир полон опасностей и грандиозно населен всевозможными тварями, кроме людей конечно. Тогда я остерегался только змей. Их разновидности, классифицировались в моем детском сознании только на две категории: ядовитые серые гадюки и черные безобидные ужи с оранжевыми ушками, хотя меня уверяли, что их несуществующие ушки желтого цвета. Не знаю. Дальтонизмом я не страдал, и даже сейчас убежден в том, что они оранжевые.
И так, воспроизводя в пространстве свист от взмаха палки, я шел прокладывая себе дорогу без змей, к дому. Я шел домой. Не спешил, зачем? В руке я крепко сжимал корзину, которая уже была пустой. Утром, отправляясь на рынок, эта плетенная корзина была полна гусиного пуха, который я с ловкостью беспечного ребенка продал одному старику, подушечных дел мастеру. И я был горд! Я нес в нашу насыщенную детьми семью – свою лепту! Я как-то спросил у матери, что такое «лепта»? Она повернулась ко мне, наклонилась и заговорчески ответила: « – Это древнегреческая монета. Ею пользовались когда-то очень давно. Она была медной, кажется и обозначает в дословном переводе – «маленькая», «тоненькая». Совсем как ты.» – после чего отвернулась и приступила к своим повседневным делам. Помню я тогда очень обиделся на нее! Как так получается, думал я! Это не справедливо! Я работаю и тружусь не меньше остальных детей в нашей семье! Я тогда убежал в лес и долго так сидел размышляя над ее словами, одновременно упиваясь своей обидой. Потом я все же решил подойти к бабушке и спросить у нее значение этого выражения. Я был уверен наверняка, что она расскажет мне что-то другое! Я верил и очень ждал утешительной легенды. Она всегда умела удивительно нежно и мудро разъяснять нам всем все на свете! Я побежал к ней и задал тот же вопрос: «Скажи, что такое лепта? Почему мама говорит, что это что-то очень маленькое и незначительное? Крошечная монетка, как я, и что моя помощь вам мала?» – бабушка тепло улыбнулась и посадила меня на табурет. Налила стакан молоком и, села напротив.
– Нет, дорогой. Твоя мама совершенно не это хотела сказать. И она не называла тебя мелким и незначительным. Я в этом уверена. – бабушка потрепала меня по голове своей мягкой и уже морщинистой рукой в мелких пигментных пятнышках, как у ягуара. – То, что лепта — это монета – правда. Но выражение внести свою лепту, имеет куда более глубокое и духовное значение. Сейчас я расскажу тебе одну притчу. – бабушка ласково и устало улыбалась. У нас за спиной слышались сторонние звуки – мои старшие братья и сестры шумно собирались ко сну. Бабушка протерла изнеможенное лицо и тихо продолжила.
– Давным-давно, во времена, когда Спаситель наш ходил еще по земле. Он подошел со своими учениками к храму, посмотреть на сокровищницу и на то, как люди всего города приносят подношения Богу. Тогда каждый горожанин был обязан внести в сокровищницу деньги, монеты и ценности, показывая таким образом, свое якобы уважение и преданность Богу. И сел тогда Иисус против сокровищницы и стал наблюдать, как народ кладёт деньги в сокровищницу. Многие богатые клали много. Очень много. И драгоценные камни, и крупные деньги! Уж не помню какие тогда водились. – бабушка улыбалась очень светло и мягко, она подлила еще молока в мой стакан и продолжила – Придя же, одна бедная вдова положила две лепты, что составляло тогда…- бабушка задумалась и махнула рукой. – Совсем немного! До пяти копеек, если на нашем языке. И стояла так, бедняжка. Ей было стыдно за себя перед всеми и перед Богом, наверное, но большего у нее не было. Исхудавшая и совершенно изнеможённая она помолилась про себя и скромно ушла, пропуская следующих. И тогда, подозвав учеников своих, Иисус сказал им: истинно говорю вам, что эта бедная вдова положила больше всех, клавших в сокровищницу! – бабушка сделала многозначительную паузу, мои глаза расширились от удивления, и я сглотнул полный рот молока поторопившись задать вопрос, но бабушка продолжала – И ученики Его так же удивились. Как? Почему? Объясни! И Спаситель наш ответил им. Очень просто. Ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила всё, что имела, всё пропитание своё. Вот так вот. – бабушка снова положила руку мне на голову. – Теперь понимаешь? – я молчал. Мне нужно было соединить все сказанное и услышанное и я не ответил. – Помощь твоя, по силам твоим и внутреннему желанию. Так, что иди спать. И не тревожь свою душу сомнениями. Каждый из нас любит друг друга и заботиться о каждом члене, как умеет и как хочет. Покойных снов.»
И вот я шел размахивая палкой и уже на холме увидел наш дом. Дом, а точнее поместье, было у нас большим и просторным. Благодаря усилиям моей бабушки и очень требовательного деда, каждый член нашей семьи выполнял в этом своеобразном государстве свою четко установленную функцию. При этом, никто не жаловался и не противился поставленным целям и задачам. Мой отец, например, заведовал мельницами, братья занимались лошадьми, а женщины распределяли между собой курей, свиней, гусей и конечно же добрых и пассивных коров. А такие, как я, которым было до 10 лет, занимались, как гордо говорила моя мать – экономикой! Нам было смешно и весело исполнять роль продающих важные для жизни и комфорта продукты потребления или как-то так. Не помню, моя мать умела витиевато называть простые вещи непростыми фразами.
Так вот я шел по жаркой плоскости мироздания. Палило яркое солнце и в мои мысли то и дело влетали, нет, вливались, как густая сгущенка, всевозможные воспоминания и размышления. Но завидев родной дом, я по не понятным причинам, с охватившей меня тревожной радостью, стремглав понесся навстречу семье. Уж как-то подозрительно мне захотелось вбежать в ворота, напугать курей и обхватить за талию мою невысокую, но стройную мать! И я бежал. Бежал перегоняя ветер! И перегнал, потому, что ветра то и не было. Только благодаря моему движению, в неподвижном воздухе образовался вихрь. Такой тяжелый и душный. Но все же, что-то меня обдувало.
И тут, я услышал выстрел. Потом еще один. Я упал, как бежал. Счесал колени и вжался в траву. Выстрелы доносились из нашей усадьбы. Их было несколько, с короткими перерывами. Потом мне почудилась пулеметная очередь и тишина, повисшая в воздухе над моей головой, чуть выше сухой и сорной травы. Я лежал не понимая еще, что делать. И с чего бы это в нашем доме стреляли? Но некие первобытные инстинкты меня крепко держали в траве. Чуть позже, я услышал голоса незнакомых и грубых людей. Они смеялись, но я их не видел, мне было страшно поднять голову, я прижимался к земле, словно это была моя мать и тихо-тихо лежал в полном неподдельном оцепенении. А голоса, что-то говорили и реготали, как пьяные мужланы по ночам в колыбе. Мой отец страшно не любил пьяниц, да он и сам себе редко позволял вольности и уж точно никогда, я не видел его пьяным. И не увижу. Понял я как-то сразу.
Заржали кони и голоса с улюлюканьем растворились в дали. Стало тихо. Так тихо, что прямо жутко. Я хотел было заплакать. Это означало, что оцепенение покидает меня, но сдержался. Я не мог! Я не смел! Мне нужно было узнать, что там? Дома! И я заставил себя встать на дрожащие, кровоточащие ноги. И побежал. Почти побежал. Шатаясь и кривя лицо от боли, весь в траве и сорняках я вошел в перекошенные распахнутые ворота. Все еще стояла пыль, она в таком жарком воздухе, не успела осесть. Глубокие борозды от телег рассекали двор. Эти грубые голоса убегали в спешке, и я видел, как где ни где, были разбросаны знакомые лоскутки тряпья и раздавленные сапогами яблоки. А еще по-прежнему оставалось очень тихо. Я уже не бежал, я криво шел прихрамывая вперед и набравшись сил, выдавил из себя какой-то хриплый и пискливый окрик.
– Па. – пыль тут же съела мой жалкий призыв, и я повторил прочистив горло. – Па! – я шел ковыляя сквозь облака земли и глины. – Отец! – уже громче крикнул я, но мне так никто и не отвечал. Мне это не нравилось. Совсем не нравилось! И это все мне настолько не нравилось, что честно говоря, на тот момент я и не хотел знать ничего. Мне на самом деле уже не нужны были ответы. Я не хотел дальше знать: почему тихо, куда все подевались, где отец и почему вообще никого нет?! Даже курей! Даже глупых-глупых курей! Нет. Одни перья, пыль, разноцветные веревочки и растоптанные яблоки. Больше ничего.
И тут я заметил дым! Он, он струился и стремительно набирал вес, выпрыгивая прямо за крышей дома. Я знал, там был сарай. Я хотел было побежать, но неожиданные хлопки и взрывы остановили меня. Снова оцепенение взяло власть над моим телом, и я как мальчишка, да я и был мальчишкой, прикрывая уши присел, защищая себя от чего-то. И вот, как черт из табакерки выскочило пламя. Огонь рванул вверх пожирая треск и хлопушки – что-то взрывалось в сарае, обретая бесценность. Только тогда, ребенком, я думал, что бесценный – это потерявший свою цену, что-то не важное, лишенное значимости. Может это и так. Сгорев и потеряв свою ценность: дом, сарай, курятник, конюшни в общем все в чем жило мое детство, обесценилось вот так грубо и сразу.
Да, пламя как ненасытный обжора уничтожил почти все. Пробегая вокруг огненного балагана, в поисках родных, я то и дело мельком, успевал заметить отдельные части тел: ноги матери с окровавленными икрами, руку брата, макушку сестры, простреленную спину еще одного брата, шею деда в петле и платок моей бабушки, видимо голова ее была придавлена в щебень и так больше не поднялась. Никого из моих родных я не нашел живым. Даже мои преданные Огонек и Веска – были застрелены в собственных будках. Их окровавленные шерстки, снятся мне порой до сих пор.
Я стоял за пределами бывшей усадьбы. И просто смотрел, как уничтожает кто-то мое все. И не мог сдвинуться с места. Ко мне подошел человек и сказал, что их убили красные люди. Я спросил: – Почему они убили мою семью? – Человек ответил:
– Потому что твои были в белом.
Я бы не хотел быть солнцем
Я не люблю солнце. Не люблю еще с детства. Моя ненависть длится так давно, что я не помню, когда точно возненавидел солнце и жару и все остальное, что связано с жизнью в целом. Все то многое, что раздражает и бесит меня не давая покоя и упокоения ни сердцу, ни душе, не просто тлеет во мне, а кипит и приобретает уродливые формы.
Я был там, где солнца было настолько много, чтобы его возненавидеть. Опаляющая жара, нехватка воздуха, тяжелая экипировка, очень сильные психотропные, запрещенные препараты и острые, как у дикобраза иглы горы. Горы, горы в которых сплошное солнце и враги! Да, враг был повсюду, он прятался, казалось бы в самом солнце, и я ненавижу все желтое и заросшее щетиной.
Солнце и борода – так я могу охарактеризовать один из своих жизненных периодов. С юного возраста, мое пространство складывалось из одних сплошных врагов. Само государство твердило мне, что враг не дремлет, и он может прятаться под личиной даже самого безобидного старика или ребенка. Поэтому, законодательно имея все права, я без зазрений совести убивал всех без ограничений.
И вы знаете, это правда. Куда бы не направляли меня – повсюду мне показывали врагов. Говорили «Так выглядит твой враг! Вот лицо твоего врага! Сколько раз встретишь врага, столько раз и убей его!». Так было везде, всю мою сознательную и бессознательную жизнь. Мир состоящий из солнца и врагов…
Я сидел как-то в душном и тесном укрытии, прошел сезон дождей и экзотические растения словно невиданные птицы распушили свое занятное оперение. Там и там, отовсюду пестреют ядовитые и опасные, но до нельзя, красивые бутоны. Как я и говорил, точнее писал, дожди в том логове, куда меня забросили еще до горных бородачей и солнца, были естественным муссонным явлением. Многие из раненных не выживали, как раз в силу повышенной влажности, так как раны не успевали заживать – они, мои одураченные братья сгнивали живьем, мучаясь в отвратительной, длительной, дизентерийной лихорадке. И это было отвратительно. Я жалел не солдат, а в первую очередь себя. Да я это говорю в открытую и совсем не сокрушаюсь по этому поводу! Мне было уже глубоко насрать на то, что каждый день умирали люди, и срать приходилось достаточно часто в прямом смысле слова. Так в период непрекращающейся борьбы, атрофируется практически каждый участок души, превращаясь в неподвижную глыбу, которую ощущаешь только тогда, когда приходится пристрелить обожжённого ребенка, и то не всегда, порой даже в такие минуты душа, или что там у меня молчало. И я переживал только за себя, что приходится делить очень тесные траншеи и укрытия с разлагающимися трупами. Мне было противно. Мне было неприятно. А еще, мне совсем не хотелось подцепить какую-нибудь заразу от тех, кто еще продолжал корчиться, харкая кровью, понимая, но не принимая неизбежность. Они в агонии с обезумевшим взглядом, цеплялись, трогали тащили тебя к себе требуя внимания! Кричали и что-то требовали распространяя зловоние и инфекцию. Вот что тревожило и раздражало меня! Была б моя воля – я бы их застрелил и поверьте, это бы не было убийством, в данном случае это был бы высший акт милосердия! Но я не мог, не имел права. И меня это тоже бесило! И да! Я не хотел умирать в собственном дерьме и отказывался чувствовать беспомощность, вызывая жалость, страх, ненависть и стыд у сотоварищей. Нет! Такого я не хотел!
И вот сижу я в тесном, гниющем укрытии, наполненном влагой, противной такой прилипающей сырости вперемешку с трупным запахом гнилой разлагающейся плоти и думаю. Как вы думаете, о чем? О солнце! Пусть меня разорвет! Я даже рассмеялся! Искренне так, громко и плевал я на лазутчиков. Я хохотал, как сам *Абаддон! Хохотал и плакал. Плакал от того, что я – ненавидящий солнце, не вспомнивший о нем даже в жуткий мороз 42-ого, думал сейчас и не просто думал, жаждал его как никогда. Я плакал от того, что мне надоела сырость и что я чертовски продрог не от холода, нет, меня знобило от жары и повышенной влажности. Я плакал от того, что устал. И что мне надоело валятся в дерьме среди непрекращающихся трупов, словно их производил какой-то невидимый адский конвейер! А потом я плакал от того, что возненавидел себя! За жалость к самому себе! Я сообразил с колючей, молниеносной ясностью, что яд – уже во мне! Что я обязан остановить его, исторгнуть из своего организма! Уничтожить тело, душу, сердце и не думать больше ни о чем, кроме убийства. Именно тогда, я полюбил убивать. Не желая безысходности – я обрел безумие.
И пространство услышало меня, хотя я ничего не просил. После победы кого-то ради чего-то, меня отправили на раскаленные, пыльные горы на территории Баглана, и это были мои последние объятия с солнцем и кровью. Потом я вернулся куда-то и как-то с кем-то жил дальше.
Но последней моей осознанной, вменяемой и контролируемой мыслью, тогда в мокрой луже с трупами у ног, было точное определение: «я бы не хотел быть солнцем. Вечные проклятия и вечные прошения. Это почти что быть Богом. Никогда не угодишь. Всегда кто-то чем-то недоволен и что бы не произошло, виноват будешь – только ты…»
Квадратные люди:
1. Синий
Ко мне стали приводить людей. Там, где я был – все казалось каким-то не реальным, искаженным и упрямым в своей навязчивой реальности.
Ко мне пришел синий человек. Я не знаю почему я так решил, но уверяю вас – он был синего цвета. Странный такой пожилой мужчина с вытянутым лицом, длинными морщинистыми пальцами и опущенными вниз веками. Я даже удивился, подобный меланхолик, совершеннейший апатичный субъект, вообще видит меня? Как можно видеть мир, если ваши глаза постоянно закрыты? Как можно разбираться в людях и советовать им что-то, конечно же, с неоспоримым дипломным профессионализмом, пытаться им, людям, помочь, ни разу не взглянув на них? Я был потрясен и взбешён! До предела, если предел вообще существует. Неразумно говорить: я зол или я раскалился до предела. Отнюдь. Смотря что считать пределом. Предел до конкретной точки, после которой начинается новая стадия? Так это тоже не верно. Вот я, обозлился на синего старика до предела, но я то знаю, что мой предел, совсем не в жатых кулаках. Конечно же нет! Если бы не стальные оковы – мой предел закончился полным сумасшествием, я раскроил бы ему голову и молотил его заплывшее веками лицо даже после того как последний свист вырвется из его груди. Он перестанет дышать, а я все буду дробить и дробить его череп, наслаждаясь скупыми всплесками густой крови, которая не плюется в лицо насильника, как это часто показывают в забавных фильмах, нет. Если не стоять рядом с артерией, венозная кровь весьма тяжелая и ленивая для шампанских брызг, поэтому, просто апатично капает, слегка подброшенная ударом и шлепается, как коровье дерьмо вниз с точно таким же звуком. Предел – это по сути конец, так что я был просто на взводе, но не до конца, не «до предела».
Так вот этот синий человек был синим, потому что был неуверенным в себе. Он ужимал плечи, отворачивал голову, когда говорил, лениво, словно ветки старой ивы подтягивал руки к себе, пальцами ощупывая и без того вытянутое собачье лицо. Весь в морщинах и съехавших на глаза веках, он как бы вытягивал свое непропорциональное овальное лицо еще больше и это меня то же бесило! Словно нарочито раскатывал тесто превращая месиво в маску, только маска была неудачной. А еще, этот синий подонок не смотрел на меня. Тварь! Он что-то говорил мне, сам не веря в то, что говорит! Я это знал, я это чувствовал каждой клеточкой! Чувствовал, как он лжет! Мне и самому себе. И при этом, ни разу не посмотрел на меня, словно избегая или пренебрегая моей личностью. Да, он не смотрел ни на мои руки, ни в лицо, ни на ноги, хоть бы на уши мои взглянул. И я понял. Как я могу доверять синему человеку, если он не доверяет самому себе? И это было так очевидно, что я не сдержался и прервал его монотонный, бессмысленный, но очень кандидатский монолог. *Да, сначала я хотел предложить ему вступить в половые отношения с его матерью и всеми членами его профессорской семьи, но передумал. После чего остановился на предложении посетить ему его собственное отверстие в нижнем конце пищеварительного тракта. На что, конечно же кандидат и заслуженный мозгоправ страшно обиделся и не про медлительно покинул мою комнату.
Да, комната была не моя. Но почему-то я в ней был. Только я и узкое отверстие в двери, через которое мне просовывали еду, как какой-то бешеной болонке. Длинные цепи на руках изредка ослабляли, давая мне возможность пройтись лёгкой прогулочной походкой по квадратной комнате, но зачастую, эти же цепи туго сдерживали меня в сидячем положении. Кровати у меня не было. А если и была, то я ее не замечал. Я видел и ощущал только холодный стул, который после упорного и долгого просиживания моей задницей на нем, становился липким и теплым. Возможно, комнату, через невидимые мне отверстия наполняли периодически газом, так как я не могу назвать с точностью момент, когда именно я засыпал и засыпал ли я вообще. Скорее да, чем нет. И практически каждое мое пробуждение, приветствовалось новым квадратным человеком в моей комнате.
2. Раздавленный гранат
В очередное мое пробуждение, ко мне привели женщину. Может и не привели, скорее всего, она добровольно пришла. В любом случае, когда я открыл глаза – она уже сидела передо мной. Наличие стороннего субъекта после сна, так неожиданно созданного зрением, ввело меня в замешательство, тем более, что это была женщина, а я как ни как мужчина и возможно, после сна мой наружный орган мочеполовой системы, был в самом активном состоянии репродуктивной функции. Но ее быстрая манера говорить и немного визгливый голос, напрочь отбросили какие бы то ни было мысли о соитии.
Она была скорее красивой женщиной средних лет с крупной, но приятной комплекцией. Если бы не ее глаза, возможно она бы подошла для меня как временный сексуальный партнер. Черты лица, глаза, пухлые губы, все было как бы красивым, миловидным и ухоженным, но что-то, что стояло за ней, за зрачками, стопорило меня, блокируя инстинкт доверия. Она говорила много и громко. Она смотрела мне в глаза своими накрашенными ресницами, но искусственно удивленный детский взгляд и напускная приветливость, с каждой минутой выводил меня из состояния перманентной агрессии, активируя постепенно открытое неудовлетворение. Она говорила и говорила, употребляя заученные мудрёные фразы. Не вкладывая собственный опыт, ты не способен объективно подготовить человека к прыжку с парашютом, например, или ни разу не побывав на отвесных скалах, как можешь ты обучить других, покорять вершины? Так происходило и в этом случае, женщина пыталась, чем-то как-то сверкнуть, при этом не осознавая до конца теорию в практическом ее понимании, из чего я сделал вывод, что она не опытная, только начинающая фигуристка, и лед под ней вот-вот треснет. А лед — это конечно же я.
Я устал слушать ее и решил, пока в моих силах сдерживать свои эмоции – наблюдать и провести собственный эксперимент над ее тушкой и душой. Я внимательно смотрел ей в глаза и после достаточно длительного изучения понял, нет прочувствовал всю ее! Да, вот так, в миг и сразу! Я понял, о чем кричат ее глаза и что конкретно мне в ней не нравится! Она была выжитой, раздавленной и напуганной. Испуг этот был связан со мной, а вот все остальное.
Она была прекрасна и раздавлена. Ее красные элементы декора тучного тела, сплели в моей голове образ граната. Такого спелого, сочного, красного, глубокого граната, который взяли и раздавили не одним движением мощной и неумолимой руки. Прямо размазали, методично и осознанно раздавили по белому мраморному столу и сок, стекая струйками на пол, сочился и сочился, постепенно меняя свой цвет. А «руки», которая совершила данное насилие, рядом с ней уже не было. Она куда-то ушла по завершению акта уничтожения, можно даже сказать – сбежала, как преступник.
Я так же, живо представил, что возможно у нее есть дети. Да. Определенно должны быть, она выглядит внушительно как женщина у которой есть дети. Двое, может даже трое. И все они живут вместе. И все вместе несчастливы. Не в том плане, что бедствуют или исполнены ненависти к друг-другу – нет. Просто есть люди, которые могут с ясностью и без раздумий утвердительно сказать: Да, я счастливый человек. Или, да, я был счастлив! Но не в этом случае. Этот раздавленный плод, что сидит передо мной не может сказать ни в прошлом ни в настоящем, что она счастлива, и тем хуже, не может сказать это о своих несомненных детях. Вот, что насторожило меня. Вот что заблокировало меня от нее и оттолкнуло как бейсбольный мяч, с такой силой, что я охнул вслух. Только тогда она замолчала и уставилась на меня хватая губами воздух как рыба, выброшенная на берег.
– Вы, что-то готовы сказать? – наконец услышал я. Вот уж выражение! Лучше не придумаешь! Спустя битых два часа, гранат решил узнать мнение мнимого соучастника беседы. О да! Забыл сказать, квадратные люди называли наши встречи «беседами». Только одно мне было не понятно, кто из нас вел беседу? Если судить по хронологии и результатам посещений, то складывалось впечатление, будто это я пастырь и наставник, а они всего лишь дети мои и заходят ко мне за благословением, предварительно выговорившись с усердием о деяниях своих. Я улыбнулся.
– Отпускаются и разрешаются тебе грехи твои, чадо. Иди с миром. Больше *Астарот тебя не тронет. Иди. – я закрыл глаза, чтобы больше не видеть ее, и она ушла. Правда ушла – тихо и безмолвно. А я неожиданно провалился в сон.
3. Белый
Белый человек, был единственный кто ни заговорил со мной. Это был холодный и расчетливый, жестокий и невозмутимый персонаж. Доктор зашел ко мне из-за спины, словно враг. Небрежным даже оскорбительным движением схватил мою голову и откинул назад. Склонившись надомной, белый человек осветил фонариком мои зрачки, ловкими и быстрыми движениями, будто механически проверял реакцию на свет, дабы определиться жив я или нет. После чего толкнул мою голову в исходное положение и вышел.
Конечно! Я выразил ему «наилучшие» пожелания с упоминанием всевозможных поз из книги любви и добавил еще с сотню собственных вычурных речевых оборотов. Думаю, выглядел я глупо – привязанный к стулу, смердящий и лающий через плечо, ну точно, как бешенный пес. Уверен слюна летела из моего рта, и более неподконтрольная территория моего головного мозга выдавала невообразимые маневры агрессии в звуковые ошеломляющие эффекты. Потом запустили газ, и я отключился.
И уверяю вас, лучше бы мне было не просыпаться. То, что делал со мной белый человек, сразу напомнило мне о последних минутах в лагере № 3. В небольшом местечке Тобата, неподалеку от Модзи, японские «недоофицеры», в предвкушении обще очевидного поражения, пытали меня, издеваясь всеми возможными азиатскими способами. Тогда помню, я так удивлялся, как же может вместиться столько садизма в такую маленькую, черненькую чертову голову! Я ненавидел их. Но еще больше я ненавидел тех, кто послал меня туда. Там в душном, влажном воздухе, ползая брюхом по мокрой и скользкой глиняно-желтой грязи я ненавидел всех и вся, а когда эта армия маленьких худых людей схватила нас, я не мог в это поверить. И я постарался забыть обо всем что было после. Но этот чертов белый изувер заставил меня вернуться в прошлое! И снова почувствовать себя терзаемой свиньей с обжигающим *тогараши в заднице и ожидающей приближения нежданного *«Толстяка», который прекратит твои нечеловеческие мучения. Однако в моей теперешней ситуации, «Толстяка» ожидать было не откуда. Мне приходилось терпеть и соглашаться со всеми опытами, на которые подписал меня чертов урод.
Обжигание, обморожение, комплексная ослепляющая терапия светом, звуко-стимуляция и глупое до безобразия «лечение» электросудорожной терапией – все это пришлось пережить мне, не расплескав при этом последний кувшин сознания, если оно еще вообще во мне было.
4. Спектр
На моих висках чесались ожоги. Волосы слипшееся от пота и растворов, совершенно не эстетически были разбросаны по голове, которую я ощущал ссохшимся плодом груши, предварительно пропеченную в духовке и выброшенную на открытое солнце на растерзание осам. Пальцы мои на руках и ногах выкрутило, спазм – побочный эффект антидепрессантов и еще Бог знает каких препаратов. Мозгов я не ощущал, точнее, я понимал, что что-то в коробочке шевелится, но мысли связать в единый пучок слов и образов не мог. Не мог многого, пока не увидел ее.
Да. Передо мной, после изнурительных опытов и насилия, сидела женщина. И я не знал какого она цвета. Моему сознанию никак не удавалось схватить оттенок, определить кто она и что собой представляет. Она была всеми цветами сразу. И я говорю это в серьез. Такое редко бывает, но такое бывает. Это не действие наркотиков или дезориентации – нет. Она действительно переливалась всеми цветами, которые доступны для восприятия и ощущения. Так я могу сказать, что ей подойдет голубой, она похожа на огромный айсберг, ледяной кусок среди белого океана, но мгновение! И я видел оранжевую, выжженную вельд, но сразу же картинка сменялась зелеными оттенками пышных крон влажных деревьев, за которой возникала ночь и под лунным сиянием, распускались неестественно яркие кувшинки и лилии. Да, это была она, она была такой. И воспользовавшись, быть может моим расшатанным состоянием, ей удалось приковать мое внимание и даже не заслужить, а принять как подарок, мое доверие.
Я слушал ее и постепенно приходил в норму. Нормой я определяю способность адекватного общения и восприятия информации в содружестве со сторонними субъектами. А что есть адекватность? Это я отдаю в руки обще принятым моральным и психическим нормам.
Знакомство со спектром, позволило мне вернуть себе себя, назовем это так, все же я пишу об этом, значит, могу позволить авторское отступление, хотя признаться честно терпеть не могу подобных выражений. Ведь по сути меня у меня никто и никогда не отнимал! Что за чушь! Говорим, потом думаем, думаем потом поздно говорим. Грязная запутанная «барахолка» получается, кишащая блохами и глистами избитых фраз и крылатых афоризмов.
Я себя не возвращал. Я просто возобновил способность нормальной жизнедеятельности в согласии с умом и словом. Чуть позже, когда мое выздоровление было в пике своей прогрессии, я даже поделился со спектром своим желанием, на возможное половое сближение с ней, что уверяю вас, не могло оставить ее равнодушной. Как бы женщины не воротили своими лицами и всеми прилегающими к ним частями, приличия только ради фыркая на прямую пошлую правду с естественным предложением – поверьте, они чувствуют кайф, эйфорию, упоительный восторг, который сами же себе и ломают. Порой мне кажется, что быть несчастной, для женщины крайне важно! Самоистязание, самозабвение, самоотдача, самоотверженность – все это – женщина и все это ничто иное, как непонятное мне и быть может многим мужчинам, нездоровое, маниакальное, саморазрушение. И ради этого «собачьего кайфа», женщина готова пойти практически на все: выти замуж заведомо выбирая неудачника или тирана, нарожать детей, стать алкоголичкой, пойти в проституцию или тянуть на себе бревна, стать лесбиянкой или политиком. Неважны средства – главное быть несчастной. Как же бесит меня это!
Но я отвлекся. Мой спектр, не выразила ни малейшего смущения после открытой хартии с моей стороны и конечно же ответила мне бореальным отказом, на что я совершенно не обиделся и советовал ей окончательно не отбрасывать подобный вариант из модели будущего. Да, мой член реагировал на нее, и не потому что она привлекательная женщина, а скорее от того, что впервые, за многие годы я смог доверять кому-то, а еще потому, что не мог определить ее цвет.
Когда меня станут лечить
Все чаще у меня в голове появляется черная женщина. Всплывет в моем затуманенном сознании в самые непредсказуемые моменты, особенно часто это бывает, когда я нахожусь на границе между сном и явью. Я хочу погрузиться в сон, но вот передо мной, ну не в прямом смысле этого понятия, скорее во мне, за мной возникает эта странная черная женщина. Она черная в самом искреннем значении данного определения, по пигментации кожи – это абсолютно африканская женщина. По возрасту, она скорее ближе к классификации «молодая женщина», потому, что уже не юная, но еще не достаточно зрелая, мне вообще тяжело определить ее возраст, так как я не вижу ее полностью. Только ощущение, граничащее с неопровержимой уверенностью ее существования во мне! И мне это не нравиться. Она зачастила ко мне. И меня это, не то чтобы пугает, но приносит ощутимый дискомфорт. Я боюсь одного, что эта молодая черная женщина вытеснит со временем меня из моего собственного сознания, почему-то я в этом уверен. Я не хочу ее убивать, я досочно убил людей за весь свой долгий кровавый путь, но я убивал не из прихоти, мне просто так говорили, и я это делал, до последнего момента, когда подписал контракт с безумием во спасение собственной вменяемости.
Я убил разные народности, но никогда африканцев не трогал. Я имел сексуальные отношения с расово-несовместимыми женщинами, но никогда с африканками. Я всегда ликвидировал женщин, с которыми вступал в близкую связь, я делал это быстро и безболезненно, так как не взирая на всю агрессию, мелиорация которой добросовестно проводилась во мне моими командирами, я не прибегал к насильственным методам естественного мужского удовлетворения. Но никогда не стрелял в африканку. Откуда тогда этот призрак? И призрак ли это?
Когда я был в стране солнца и камня, я имел неожиданный разговор с одним местным мусульманским юношей. Я полагал, что он был юношей, судить о возрастной группе, по человеку, лицо которого все время покрывает *шемах и многолетняя черная борода – достаточно сложно. Я прибывал тогда в небольшом селении в ожидании очередного наступления, но местные жители, хоть и считали нас чужаками-убийцами, вели себя достаточно сдержано, возможно опасаясь за собственную жизнь, зная или чувствуя, что мы или их собственные армии все равно убьют их, на чьей стороне они бы не находились. И это читалось в их глазах, не обнаженный страх и совсем не безудержная ненависть, это было что-то другое, чему многим из живущих, еще стоило бы поучиться. Отсутствие обреченности, исполненные достоинства и веры, они все просто жили и ждали непоколебимой воли своего Аллаха.
И вот как-то ночью мы разговорились с юношей, и он вдруг изрек весьма интересную для дальнейшего размышления информацию:
– Бог у нас несомненно один, просто мы по-разному трактуем Волю Его Святую. Так и получается, что вы идете на смерть под своим знаменем – мы под своим. Наши люди не боятся умирать, они веруют в великого Посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, и в то, что души наши непременно пройдя по Сирату, после великого *Киямата, по воле Аллаха будут обитать в Джаннате. Да, мы убиваем, но это во благо общего дела. Как вы в свое время истребляли язычников, для нас все, вы *кафиры, те же самые язычники вот и все. – юноша поменял центр тяжести, переложив оружие на правую сторону и продолжил. – Что же касается конкретно нас, нашей земли по которой ты сейчас ходишь. Вам кажется эта война бессмысленной. Но это только потому, что вы не ведаете причин. – и тут юноша изрек определение, одной очень известной личности, однако я более чем уверен, что с трудами оного он вряд ли мог быть знаком. Тем не менее он сказал следующее:
– Война происходит и будет вестись вечно. Это фактор постоянного тысячелетнего угнетения со стороны всех мировых держав. И есть основополагающие принципы, когда воюешь «за» или «ради» своей страны или земли. Разница лишь в том, что когда война происходит «за» свою страну – это подразумевает, тот факт, что на вас напали, и ты обязан защищаться и бороться за мир своего народа. Ежели разгорается конфликт «ради» – это уже прямое следствие развития твоей страны и тебе приходится в силу плотности населения и технологической мощи своего государства идти и покорять новые территории, дабы снабдить народ новыми ресурсами, продовольствием и конечно же дополнительной рабочей силой. А у нас. Война кажется бессмысленной, так как она идет сразу в двух параллелях: из-за алмазов, нефти и всего что можно вырвать из сердца матери земли, на нас постоянно нападают, пытаясь присоединить или разъединить, и конечно же из-за того, что наш народ бедствует, голодает и ему нужно оборонять свою территорию, а еще расширять границы дабы найти недостающее пропитание, земля у нас хоть и богата, но не на пищу. – юноша в пыльной куфии сплюнул в сторону и закурил.
– Скажи мне пожалуйста, – мой голос показался мне незнакомым, сиплым и отстранённым, уже тогда образ черной женщины посещал меня и выталкивал мои остатки разума из колыбели безумия. – А вы, ты. У вас есть понятие одержимости?
– Что ты имеешь в виду, солдат? – юноша прищурился и пристально уставился на меня своими черными миндалевидными глазами.
– Человеком могут овладеть. – я сглотнул очень густую, тяжелую слюну сухим ртом. – Демоны. – продолжил я. – Может ли в сознание, в голову влезть хитрый демон и сидеть в тебе? Управлять тобой, а потом. Потом совсем уничтожить тебя?
– *«Бисмиллях»! – воскликнул юноша и мне показалось отошел в сторону, держась еще дальше от меня, сжав винтовку покрепче. – Злые джинны, шайтаны могут шептать тебе всякую чушь. Они могут предстать пред тобой в любом образе и толкать на неправедные, злые дела, отдаляя тебя от света! Защищайся, произнеси молитву и воздай славу Аллаху, и они отступят от тебя.
– Это сложно. – прошептал я. – Ко мне приходит странная женщина. Является ко мне. Но я не знаю, что она хочет от меня.
– Она тебе что-то говорит? Принуждает тебя. – юноша криво улыбнулся, это я заметил боковым зрением. – Вступать с ней интимную связь? Или может она шепчет тебе кого-то убить? А может она как Гуль, пожирает твоих жертв прямо у тебя на глазах? – я почувствовал, что разговор о духах и джиннах парня явно встревожил, и он то и дело повторял свои молитвы.
– Нет. Ничего этого нет. – я тоже закурил и присел на теплый все еще камень. – Она просто. Как бы это сказать. Живет во мне. И порой проявляет себя. И мне это не нравится.
– Маловерие, солдат. Вот ваше проклятие. Кафиры всегда будут страдать. Засыпай и просыпайся с именем Аллаха и тогда ни один шайтан не одолеет тебя. Ангел может прогнать любое зло, но только когда ты просишь у Всевышнего этого с чистым сердцем. А еже ли живешь в пороке и молчишь, как Аллах знает, что тебе нужна помощь?
Через два дня я зачистил все селение, после того, как прошла воздушная атака. Камень на камне остался, но вот люди. Никто не выжил, а кому и удалось избежать смерти, я и мой отряд под знаменем неумолимого *Маляк аль-маута, даровали искалеченным старикам и женщинам вечный покой, а точнее ожидание их заветного перехода в Джаннат, где из их обнажившихся ран потечет мускус, а они, распивая вино будут наблюдать в небесном ложе, как на адской сцене будут пытать и мучать нас, кафиров, снова и снова сдирая нам кожу и поливая раскалённым железом.
С тех пор прошло очень много времени. Очень много. Но все живо, как и жива моя странная черная женщина. Мне пришлось рассказать о ней Спектру. Она живо отреагировала на мою, как она сразу классифицировала «жалобу» и просила чаще и подробнее писать о ней, а еще лучше рассказывать о ней. Однако я категорически отклонил ее предложение, так как чем чаще, я думаю о ней, о черной женщине, тем более явственнее и чаще она врывается в мое сознание! Словно ножом исполосовав мое полотно сознания, этот призрак более уверенно и упрямо влезает в мой мозг!
Я спросил своего врача, когда меня начнут лечить? Когда я смогу покинуть эту странную комнату? Когда я вернусь туда, куда не знаю зачем возвращаться? И Спектр ответила, что меня уже давно лечат, а я этого не знал. Я был удивлен, даже сильно. Но вся сложность и длительность лечения, как сообщил мне Спектр, зависели только от меня. Как только я вспомню, когда, почему и как я оказался в больнице – я пойду на поправку! И мое лечение будет завершено.
Но увы, как раз этого, я и не могу вспомнить. Мне придется провести долгие месяцы, кропая над каждым фрагментом своей жизни, чтобы понять и вспомнить, при каких обстоятельствах и как давно я сюда попал.
Затмение
Я снова напился. Я пил много и всегда, особенно после смерти жены. Когда жизнь предоставляет тебе неограниченное время, очищая пространство от семейных и дружеских якорей, сознание может отправиться в вольное плаванье! Это свобода, свобода с коричневым флагом вопросов. Не зная еще, что делать со своей свободой, в порыве чувств и смешанных эмоций, человек, да и человечество в целом, может пуститься во все тяжкие. Почему это происходит? Думаю, потому, что когда свобода приходит неожиданно, она застает нейроны мозга врасплох. Конечно, если вынашивать и лелеять планы о предстоящей свободе, да, возможно тогда, она может принести положительные плоды и субъект получивший дар освобождения с проработанным, отточенным планом приступает к реализации своих целей и задач. Но когда она обрушивается, да еще и в искаженной форме, единственным поступком, на который соглашаются тело и разум – это забытье в изменённой реальности.
Когда я много опил, я осознанно уходил в мир, преломленного света, там в лабиринтах бессознательного я искал почву, конечно, согласен, не лучший способ, но это был мой способ. Это было похоже на бросок в болото. Вот идешь ты идешь по илистой почве и так надоело тебе бродить во всей этой вязкой каше, что завидев болото – бросаешься в него и отпустив руки, тонешь, позволяя неполно разложившимся органическим веществам засосать тебя, надеясь, что в самой глубине, когда глаза и рот наполнит грязь, ты уткнешься ногой в твердую почву. Но это не так. Вместо этого, образовавшийся болотный газ, как чертова конфорка вспыхивает и поджаривает тебя живьем. Вот и все. Вот и все исследование. Ты не достал дна, но сгорел, как идиотский, глупый и беспомощный фитиль.
Так было и с алкоголем. Алкоголь сродни самосожжению. Только фанатики совершают это с определенной миссией, целью, а выпивка – это отнюдь не обряд и не манифест. Это беззаконное наказуемое само умерщвление. И я это знал. И я продолжал это делать.
И вот сижу я в очередной раз пьяный как дым. Глаза скользят ошалелые невидящим взором по стенам. Мозг не выдает абсолютно ни каких картинок, только неясные, блеклые и размазанные мазки – блики-фантомы отраженных предметов. И вот я увидел тряпку. Да, обычную половую тряпку, что висела на деревянной швабре, высохнув, наверное, недели три назад. И она смотрела на меня, эта тряпка, прямо в упор! Я тоже уставился на нее и никак не мог взять в толк, что ей нужно от меня? А она, смотрит на меня и молчит. Молчит так зловеще и нарочито осуждающе. А потом. Я увидел, нет, заметил, легкую усмешку на ее грязном лице. Рот от нечистот и пыли, расплывался в размазанной улыбке и хохотал надо мной! С неприкрытой такой ядовитой силой эта тряпка смеялась! Простая, грязная, чертова тряпка насмехалась надо мной! Я даже слышал этот скрипучий, противный визгливый смешок! Он звучал в моей голове так отчетливо и ясно! И этот хохот усиливался он заполнял меня всего! Мне казалось я мог оглохнуть от этого хохота, который звучал как приговор. И я., и я сделал это. Я не мог иначе. Мне пришлось. Я убил. Я снова убил. Ее. Тряпку. Убил. И она больше никогда не смеялась надо мной. Она умерла. Она заслужила смерти. Но что-то, тогда, умерло и во мне.
После этого, я ничего не помню. Я знаю только, квадратных людей, которые приходили ко мне и пытали меня, пока Спектр, не остановила их. Но, что дальше – я не знаю. Это как затмение, как слепота. Только это произошло не с глазами, а с мозгом. Моим мозгом и разумом. Они словно отключились. И тот период, между которым произошел сбой и когда снова включили рубильник – я ничего не помню. Это мертвая, темная зона, которую хотят вытащить из меня квадратные люди.
Черная женщина
Меня все время тыкают в зеркало. Не знаю зачем они это делают. Подводят меня к зеркалу и заставляют смотреть И что я там должен увидеть? Жирафа? Я им так и сказал: «Скажите, что я там должен увидеть, и я назову вам этот предмет. Может там фаллос? А я его не вижу? Или чертов розовый слон?» Но они, даже мой Спектр, лишь качают хмуро головами, любезно скалят зубы и как попугаи на жердочке в один неровный голос твердят: Смотри, просто смотри. И говори, что ты там видишь.
Эти твари повесили зеркало у меня в комнате. Я сижу и смотрю на него, в него, сквозь него и бес толку. Я вижу себя и никого кроме себя. Меня утомила вся эта затея с моей памятью. Ведь я полагаю, если не брать во внимание последние дни или неделю, что вылетела из моей коробки, с памятью у меня все в порядке.
Они много говорят, слишком много. Достаточно много, чтоб у меня болела голова. Я предупреждал их, что из-за всей этой суматохи и упорства, у меня развилась мигрень, но куда им. Мой покой беспокоит только меня одного. И меня начинает бесить это чертово зеркало!
Вчера ночью. Я очнулся от того, что почувствовал чье-то присутствие. Я подумал сквозь сон, что это возможно опять пришли делать инъекции или хотят забрать меня в мастерскую пыток. Но откинув последнюю ветошь сна, я осознал, что не сплю и что никого рядом нет. Никого, кроме.
Кроме черной женщины. Она стояла, я бы даже сказал сидела своей наглой жирной задницей прямо на моей голове! Я не видел ее, но так четко ощущал, что мне захотелось кричать. И я кричал! Я орал во все горло, так больно и страшно мне было! Это. Это невозможно передать. Ужас от того, что ты ощущаешь одновременно двоих людей, или сущностей, не знаю, как правильно назвать это. Но все это в тебе одном, и оно просто разрывает тебя! Это до усрачки страшно!
Но ко мне никто не пришел. И эта чертова сука продолжала сидеть и насвистывать что-то в моей голове, в моем теле! Я чувствовал, я видел! Как ходит кожа на моих волосатых руках. Что-то, а точнее кто-то, а еще проще ОНА, хотела вылезти наружу! ОНА, хотела убить меня! Уничтожить, поглотить, занять мое тело, мою голову, мою душу.
Я пережил нечеловеческий ужас и боль. Конечно же я справился с ней, но, надолго ли? Я не знаю. Но когда этот демон отступил, этот самый опасный и свирепый враг в моей жизни, когда она покинула меня, я вдруг понял! Понял отчетливо и ясно. Зачем повесили квадратные люди — это долбаное зеркало!
Они сделали это, что бы ОНА, могла пройти через него и. И убить меня. Да. Да именно затем они и заставляют меня таращится в зеркала, чтобы выманить оттуда эту проклятую женщину! Но зачем? О, Господи, зачем? Да, смешно, я никогда не обращаюсь к Тебе. Но сейчас у меня конкретный вопрос, Господь: зачем ты со мной все это делаешь? И я рассмеялся. Тихо рассмеялся, чтобы не заплакать.
А потом. Потом, назовем поэтически, ближе к рассвету, так будет красивее, я принял решение! Я все понял и определился! Мне нужно самому убить черную женщину. Самому, как всегда, без чьей бы то ни было помощи, последний раз разобраться с врагом.
Но тут была одна немаловажная загвоздка, небольшое осложнение. Я, я вдруг подумал, как мне убить противника, которого я не вижу? И которого я не могу схватить, прижать, удержать и задушить? Это же ненастоящий персонаж. Я вообще не знаю, что это? Я не верю в духов и привидений, поэтому, мой анти спиритический настрой во сто крат усложнял исполнение поставленной задачи. Но не на долго! Я быстро соображаю. Да. Меня этому научила жизнь, и еще какая жизнь! Как только я одолею врага, я думаю написать о своих боях рассказ, а может даже целый роман! Только это будет роман без романтики с отсутствием какой-либо сопричастности любви к моей и в моей жизни. Интересно как тогда назвать такое произведение? Действительно, роман, будет звучать глупо. Но это не важно. Важно к чему я пришел!
И вот, я определился с боем! Я понял, если мой враг в моей голове, значит и зона боевых действий должна вестись соответственно на оккупированной территории, то есть – в моей голове! Я уже четко понимал, что могу пострадать, но если я не уничтожу черную женщину – она уничтожит меня. Я так же хорошо понимаю, что может пострадать, а это бывает всегда, какие бы виды военных действий не происходили, место, ради которого и на территории которого будет вестись бой. Я даю себе отчет в том, что возможно, мой мозг и сознание могут необратимо разрушаться, а то и вовсе погибнуть и не исключено, что вместе со мной, со всем моим уставшим телом, со всей моей пропитой требухой, но я знаю одно – лучше я умру, нежели сойду с ума и позволю этой черной суке занять мое место. Я долгое время ходил около трупов, и мы играли со смертью в салочки. Так вот я развернусь и сам побегу за смертью! Я этого не боюсь. Я не отдам свое тело и мозг той, которого не знаю, а может быть просто забыл. Но если забыл, значит убил. И если придется сделать это дважды, я это сделаю, потому что умею убивать.
Красиво начинается рассвет. По бежевым стенам не ползет солнечный янтарный свет и гроздья росы не блестят на кафельном полу. Ручей не журчит в сортире, что поодаль от меня, и небо не вспыхивает кобальтом. Но это не беда. Я просто начинаю войну.
* * * * * * * * ** * * * * * * * *
Выдержка из клинического протокола диагностики лечения
№ 4/18
28 августа 2017 г. в 19.35 в областную психиатрическую клинику, поступила пациентка, личность которой до сих пор не установлена. Приблизительный возраст 26-28 лет. Пол женский. Расовая принадлежность – предположительно южноафриканская.
На момент поступления, пациентка не проявляла ни каких реакций. В диалог не вступала, находясь в глубоком состоянии дистресса с характерным проявлением кататонического синдрома. Реакция на звук, свет, запах и физические раздражители – отсутствовала.
При общем медицинском осмотре, на теле пациентки были выявлены многочисленные травмы: переломы костей, ссадины, ушибы, незаживающие колотые и рваные раны по телу, в области паха, груди, нижних конечностей. Так же наблюдается деформированное срастание сухожилий, в процессе возможно длительного механического воздействия на голеностопе, коленях и локтях. Осмотр гинеколога выявил следы продолжительного сексуального насилия в извращенной форме. Повреждение внутренних органов не обнаружено.
Выдержка из клинического протокола диагностики лечения
№ 12/18
Пациентка № 18, личность все еще не установлена. После пяти недель пребывания в клинике, моторика и основные физиологические функции организма восстановлены, однако пациентка на контакт не идет. Предполагаемый диагноз – депрессия, вызванная продолжительным насилием в прошлом, возможно ярко выраженная дереализация.
Выдержка из клинического протокола диагностики лечения
№ 73/18
Пациентка № 18, личность не установлена. Входе продолжительных бесед, а также интенсивной химической и электросудорожной терапии, удалось вывести пациента из ступора. В ходе бесед выяснилось, что пациентка № 18 категорически отрицает свою личность. Исследования записей пациентки приводят к следующим клиническим выводам: абсолютное диссоциативное расстройство идентичности. Дифференциация конверсионного расстройства при наличие полного нарушения цельности между памятью на личную историю.
Пациент утверждает и заявляет, что она, это мужчина, некий Гордон Коин, при обращении в полицию, личность Гордона Коина – не установлена, т.е. является совершенно вымышленным персонажем в сознании больного. Описанные действия и переживания вторичной личности, соответствуют мужскому поведению. Исторические фрагменты жизни предлагаемого нам Гордона Коина охватывают весьма странный, ирреальный временной диапазон 1935-1999 года. Удивляет так же словарный, поэтический и терминологический запас, тщательность и эмоциональность, с которой преподнесены нам ложные воспоминания пациента. Сознание больного, остановилось на боевых действиях, что диаметрально предполагаемой реальности, которая происходила с женщиной на самом деле. Описание убийств и страданий, не могут быть собственным плодом фантазий больного, скорее всего, эти знания были подчерпнуты из книг или увиденных кинолент в неопределенном для нас возрасте больного. Замена личности и истории, могут возникать у пациентов переживших сильнейшее эмоциональное и физическое потрясение, о чем свидетельствует ранее проведенное терапевтическое исследование пациентки №18.
Однако, что конкретно могло повлиять на столь разительное и глубокое отрицание реальности данного больного – остается загадкой. Полиции не удалось найти никаких улик и фактов пребывания и место положения данной личности. Где находилась эта молодая женщина и что с ней произошло – не известно.
Выдержка из клинического протокола диагностики лечения
№ 112/18
Пациентка № 18, личность не установлена. В сегодняшних записях больного, появляется фантомное присутствие собственной личности. Это можно считать прогрессом. На данном этапе, проявление себя, воспринимается пациентом, как призрак, который является воображаемой личности и пытается войти в связь. Присутствует опасение псевдо личности о сохранности «себя». Описания видимого образа в большей степени соответствуют настоящей личности пациентки № 18. Вымышленная личность Гордона Коина упорствует и борется с фантомом реальной личности, открыто выражая опасения и страх.
Продолжаем лечение.
Выдержка из клинического протокола диагностики лечения
№ 124/18
Пациентка № 18, личность не установлена.
24 марта 2018 года, между 5.00 и 6.30 утра, найдена мертвой у себя в палате. Причина смерти – не установлена.